Анатолий Петухов - Сить — таинственная река
— Теперь цапай, цапай! — пробормотал Гусь и сжал кисть в кулак.
Волчонок, крепко схваченный за нижнюю челюсть, завозился, заскулил.
— Есть! Один есть! — закричал Гусь и поднял над землей извивающегося волчонка, серого и лопоухого, очень похожего на длинноногого щенка овчарки.
Подскочил Толька. Не без труда ребята затолкали волчонка в мешок.
Второй волчонок защищался особенно яростно. Он несколько раз вывернулся из цепких пальцев Гуся и так искусал перевязанную руку, что тряпка насквозь пропиталась кровью. Однако и этот забияка угодил в мешок. А Гусь опять шарил в отнорке. Но больше волчат не было.
— Надо в норе проверить, — решил Гусь, — может, остальные туда удрали, пока мы тут копались.
Но ни в норе, ни в просторной камере волчат не оказалось.
— А говорят, что меньше шести волчат в логове не бывает, — вздохнул Гусь.
Он, конечно, не мог знать, что за время, пока они обходили болото, волчица, заподозрившая опасность, успела перетащить и спрятать большую часть выводка.
7Волчат нес Гусь. Зверьки возились в мешке, царапались, тихо поскуливали.
— Ты хорошенько гляди, чтобы они мешок не разорвали, — предупредил Гусь Тольку.
И Аксенов не спускал глаз с драгоценного мешка. Не прошли ребята и двух километров от логова, как позади послышался жуткий и тоскливый волчий вой.
— Это волчица, — пояснил Гусь, отметив про себя, что утренняя волчья песня была грубее и ниже.
— А она не пойдет за нами? Ведь она знает, что мы унесли волчат. Вдруг нападет?
— Не гузай! Мы ее топором зарубим.
— Да, зарубишь! — И Толька опасливо оглянулся назад. — У нее такие зубы… Лучше залезем на дерево!
— Лезь, если охота, а я домой пойду.
Гусь был убежден, что волки не рискнут напасть, и к разговору не был расположен: он мечтал. Мечтал, как вырастит волчонка, как будет ходить с ним в лес, как научит его охранять ферму, и тогда матери не понадобится торчать все ночи в сырой и холодной избушке коровника. Да мало ли может быть в жизни интересного, когда у тебя настоящий прирученный волк!
А Тольке было до того страшно слышать волчью песню, что идти молча он просто не мог.
— Послушай, Гусь! А что ты хочешь купить на премию, которую за волчат получишь? Ведь тебе шестьдесят рублей дадут! Велосипед можно купить…
— Я своего волчонка выращивать буду, — не сразу ответил Гусь.
— Выращивать? — Толька удивился, как ему самому не пришла в голову такая блестящая идея — вырастить волка. — Ты обоих будешь выращивать?
— Сказано: своего! Один же волчонок твой, вместе из логова брали…
— Правда? А я думал, ты обоих себе возьмешь. Логово-то ты нашел. А если отдашь одного мне, так я тоже его дрессировать буду.
— Дрессировщик! Смотри, как бы отец не выдрессировал волчонка на водку.
— Ничего! Я его в надежное место спрячу.
— Кого спрячешь? Отца?
— Волчонка! Или скажу, что это щенок овчарки. Он же никогда не видал волчат.
— Говори. А мне врать ни к чему. Волчонка я не украл, сам из логова выкопал.
— Тебе что, ты сам хозяин, — вздохнул Толька.
Ребята спешили домой, а вслед им все неслась и неслась унылая волчья песнь…
…Предсказание Гуся сбылось. Второго мая бригадир, пьяный настолько, что едва стоял на ногах, ни с того ни с сего схватил волчонка за заднюю ногу и со всего размаха ударил об угол дома.
— Тридцать рублей — деньги! — глубокомысленно изрек он и бросил волчонка на сарай. — И ты его не трожь, башку сверну! — пригрозил он Тольке, который все это видел и стоял бледный, готовый броситься на отца.
В тот же вечер Толька ушел в поселок. Третьего мая занятий в школе не было, но он предпочел одиноко прожить последние свободные сутки в интернате, чем видеть, как отец пропивает еще не полученную за волчонка премию.
8В сеннике сумеречно и прохладно. Пахнет вениками и мышами, сенной трухой. В многочисленные щели в крыше пробивается свет, и в его голубоватых полосках, наискосок рассекающих сумрак, точно крохотные комарики-толкунчики, мельтешит, посверкивая, пыль.
— Ну вот, Кайзер, опять утро пришло! — говорит Гусь, почесывая палево-серую грудь волчонка. — Опять пропитание искать надо. Медвежата, говорят, все жрут, а ты ломаешься. Тебе мясо подавай!
Кайзер, большеголовый и широколапый, величиною с добрую лайку, угрюмо смотрит в угол сарая, и трудно понять, слушает он хозяина или думает свою тайную волчью думу.
— Ты вот что, — продолжал Гусь, — плюнь-ка на мясо и лопай рыбу. В ней фосфора много, лучше видеть ночью будешь.
Кайзер медленно повернул голову, скользнул взглядом по лицу Гуся и опять уставился в угол, к чему-то прислушиваясь.
— Чего уши-то навострил? Поди, мамка с фермы идет, молочка несет…
Кайзер тихонько заскулил, поднялся, нетерпеливо переступил тяжелыми лапами.
Скоро и Гусь услышал торопливые шаги матери, возвращающейся с ночного дежурства. Кайзер заскулил громче.
— Не пищи. На место! Сейчас жратвы принесу.
Дарья, высокая сухощавая женщина с усталым, будто застывшим лицом, на котором живыми были только большие черные глаза, брякнула ведро на лавку и, не взглянув на сына, сдержанно сказала:
— Лешой взял бы твоего Кайзера и тебя вместе с им!..
— Чего опять? — насторожился Гусь и заглянул в ведро. Молока в нем было совсем мало (литра два). — Больше-то не могла принести?
— Где я больше возьму? Лешой-то косопузой опять расшумелся: «Не дозволю волка колхозным молоком откармливать!..»
— Что ему, жалко? Не бесплатно берем — за деньги.
Гусь отлил молока в широкую жестяную банку, накрошил хлеба, украдкой от матери сыпнул две чайных ложки сахарного песку и понес в сарай.
— Вот, ешь! — подал он миску волчонку. — Маловато, да что поделаешь!
Кайзер опустил большую узкую морду, втянул ноздрями воздух — чем пахнет? — и жадно принялся за еду.
В интернате кормить волчонка было проще: ребята носили ему кто что мог. И мяса перепадало, и колбасы, и яиц. А с тех пор как начались летние каникулы, кроме молока да хлеба, Кайзер почти ничего не видел. Десяток сорочат да воронят, которых удалось поймать в окрестных лесах, едва ли можно было брать в расчет…
Целыми днями Гусь с Кайзером пропадали в лесу, но уже давно волчонку не удавалось ничем разжиться. Правда, рыбы обычно бывало вдоволь, но Кайзер ел ее неохотно, только с большого голода.
По заведенному в семье порядку Гусь мог быть свободен и идти куда хочет лишь после того, как принесет в избу дров и наполнит колодезной водой большую кадку, что стояла в кухне.
В это утро у колодца Гусь встретил Тольку, который тоже изредка ходил за водой.
— Слышь, Гусь… — шепнул Толька. — Тебе надо мяса для Кайзера?
— А где ты его возьмешь? — в свою очередь спросил Гусь.
— Батя ночью привез. Много! Пока они с мамкой соль да бочку готовили, я здоровенный кусок тяпнул. Он у меня в сарае спрятан.
— А отец где мясо взял?
— Не знаю. Вроде бы какую-то корову пришлось дорезать: то ли задавилась, то ли объелась чем…
— Отец в колхозе украл, ты — у отца?.. Не надо мне такого мяса.
— Дак я же не тебе! — обиделся Толька. — Я для Кайзера старался. И не у кого-нибудь стянул, а дома. Куда мне его теперь? Выкинуть?
— Ладно уж, — не сразу ответил Гусь. — Тащи! Кайзеру и вправду без мяса худо. Все-таки волк!..
— А я о чем? Я сейчас снова приду за водой и принесу мясо в ведре, мы переложим его в твое ведро, ты нальешь воды, и никто ничего не заметит.
Они так и сделали. Все получилось ловко. Но когда Гусь стал доставать мясо из ведра, в сени вышла мать.
— Это у тебя что? — подозрительно спросила она. — Мясо? Где взял?
— Толька Аксенов дал. Кайзеру, — признался Гусь и добавил: — Оно какое-то худое…
— Худое? Тогда зачем ведро поганишь? — Дарья взяла кусок, понюхала его, повертела и так и сяк. — Это худое? Да оно же самое свежее! Ужо я узнаю, откуда у этого лешого мясо взялось!
— Ты же Тольку подведешь! — возмутился Гусь. — Он для Кайзера…
— Мне до Тольки и твоего Кайзера дела нету! Я этого пьяного черта на чистую воду хочу вывести! — Дарья швырнула мясо на пол, взяла из угла веник и вернулась в избу.
«Неужто подведет? — с тревогой думал Гусь. — Угораздило ее выйти за веником не вовремя!..»
9На лесистом узком мысу, там, где Сить делает крутой поворот, еще два года назад, летом, Гусь построил большой шалаш — тайное пристанище.
Нескладная жизнь с нервной и горячей на руку матерью, которой Гусь немало досаждал своими выходками и проказами, состояла из периодов затишья, сменявшихся бурными взрывами домашних ссор. И тогда Гусь, чувствуя себя обиженным и оскорбленным, уходил из дому и жил в шалаше.
В уединении он горько переживал размолвку с матерью, придумывал себе ужасную смерть — то его загрызал медведь, то убивало молнией или упавшим деревом, или он тонул в Сити, и его труп приносило течением к Семенихе в тот момент, когда мать полоскала белье.
